Самый счастливый Новый год.
Самый необычный Новый год.
Самый веселый Новый год.
Самый памятный Новый год.
Самый первый запомнившийся Новый год…
И в каждом посту новогодние истории, яркие как сверкающее конфетти.
Мое же первое осознанное восприятие праздника пришлось на мои четыре год.
Уходящий 1977 был нелегким в жизни семьи. Умер дедушка, наш любимый, обожаемый своей и соседской детворой дюдя Федя. Мамин брат, дядя Юра стремительно развелся со своей первой женой, и бабушка приняла быстрое и скоропалительное решение разменять квартиру – просторную трешку на Герцена, где мы тогда все и жили: бабушка с дедушкой, мои родители со мной и братом и дядя Юра с женой и дочерью Варькой, которая уже тогда, в свои неполных шесть лет носила в себе прокурорские задатки и мысленно примеряла милицейские погоны.
После размена квартиры бабушка с дядь Юрой и его новой женой, художницей Галиной, уехали в Переборы, первая дядь Юрина жена, прихватив упирающуюся и вопящую Варьку, укатила с новым мужем на Север, а мы остались без жилья.
Конечно, нас ждала новенькая трехкомнатная кооперативная квартира в новом районе, куда мы должны были переехать со дня на день, но строительно-монтажное управление, хоть и давало пятилетку за три года, никак не поспевало за стремительно меняющимися планами нашей семьи. И было ясно, что к новому году дом сдан не будет.
Потому папа с братом уехали временно пожить к тете Тоне, папиной старшей сестре, а нас с мамой приютила мамина старшая сестра, Мария, Маруся, любимая тетечка Мусечка, как мы ее называли.
Тетя Муся сама жила в коммуналке на Щепкина, где занимала комнату 17 квадратных метров со своей дочерью Галкой, непутевым Галкиным мужем Колей и недавно народившимся младенцем Александром.
Нам с мамой выделили место за шкафом.
Строго говоря, квартира не была совсем коммунальная-коммунальная, не карикатурно-зощенсковская, вовсе нет. Помимо тети Муси с ее шумным семейством там жила еще старуха Петровна, в маленькой комнатке возле кухни. Такие квартиры у нас называли «с подселением», хотя и непонятно, кто у кого подселялся.
Старуха Петровна была личностью примечательной, но моя неровная детская память выхватывает из подсознания только смутный контур величественной фигуры на фоне небольшой общей кухни.
Старуху Петровну не любили, побаивались и вместе с тем уважали, ведь лишь она одна могла утихомирить Галкиного Колю, парня, в сущности, веселого и незлобливого, но который под алкогольными парами терял человеческий облик, превращаясь в зверя.
Когда мама задерживалась на работе, меня из детского сада забирала тетя Муся. Она ворчливо сетовала на общую необустроенность, на плохой пригляд воспитателей за ребенком – ребенок чумазый, а им и дела нет – и пыталась намусоленным платком оттереть пятна краски и земли с моих румяных и круглых щек.
Я ловко уворачивалась и ускользала сквозь теть Мусины руки.
- Ну, тетечка Мусечка, ну не надо! – ныла я. – Давай я тебе лучше песню спою.
и, не дожидаясь ответа, горланила во все горло:
- На границе тучи ходят хмуро, край суровый тишиной объят. У высоких берегов Амура…
- Ой, Лелька, замолчи, замолчи, - махала руками тетя Муся. – Что ж вас в садике тихим-то песням не учат?
- Учат! – отвечала я. – Вот слушай.
И сурово завывала:
- Лес дремучий лесами покрыт, на посту пограничник стоит… Только, тетечка Мусечка, мы с ребятами не так поем. Мы поем: на посту черт с дубиной стоит…
Тетя Муся закатывала глаза.
Вообще, несмотря на всю кажущуюся неустроенность, на серый быт, я росла в абсолютной уверенности счастливого ребенка, что все вокруг меня любят – мама с папой, воспитатели и нянечки, тетя Муся, Галка и ее алкаш Коля.
На 17 тетиных квадратных метрах было тепло и уютно. Вечерами Галка играла со мной в игрушки, вырезала из журналов «Работница» и «Крестьянка» бумажных кукол, рисовала им одежку. В сущности, она, Галка, сама была еще ребенком, сколько ей тогда было? Восемнадцать? Девятнадцать? Я упорно звала ее тетей Галей.
- Да какая я тебе тетя? – смеялась Галка.
- Томка! – кричала она уже моей маме. – Да скажи ты ей, что я ей не тетя, а двоюродная сестра.
Вечерами меня не загоняли рано спать за наш с мамой шкаф, а разрешали валяться на диване перед телевизором вместе со взрослыми. Шел многосерийный художественный фильм про какого-то узбекского поэта и революционера. С трагической любовной линией.
Я лежала на диване, укрывшись с головой одеялом, и одним глазом подсматривала за действом, разворачивающимся на тусклом черно-белом экране. Тонкая фигурка на краю минарета. И стремительный полет вниз.
И вот наступивший 1978 год.
Нет, сама новогодняя ночь в моей памяти, конечно, не осела. Скорее всего я отчаянно пыталась не уснуть, пялила глаза, но свалилась без чувств, так и не дождавшись боя курантов, и была унесена к себе за шкаф.
Но я помню утро.
Утро 1 января в серых сумерках. Бывают такие сумеречные утра, когда лучам солнца так и не удается пробиться к этой грешной земле сквозь сине-серую хмарь, когда за окном валит толстыми хлопьями снег, а ты стоишь у окна, приплюснув нос к замороженному стеклу, а от батареи веет невообразимым жаром.
Взрослые еще спали. На неубранном столе царил разгул вчерашнего веселья, у серванта, рядом с детской кроваткой, в которой сладко посапывал младенец Александр, на табурете стояла невысокая елка, в ветвях которой среди сверкающего дождика и разноцветных шаров, сосулек и шишек, прятался пенопластовый гномик с облупленный носом и фонарик. И еще сова.
А под елкой сидела кукла.
У меня такой куклы сроду не было. У нее были ручки и ножки на шарнирах, пушистые ресницы и ямочки на щечках. И еще она была одета в цветастый брючный костюмчик. Бог знает, где маме удалось откопать это чудо среди пластмассовых уродов с негнущимися руками и ногами.
И вот эта кукла, и серое утро, и тишина, и снег за окном, и поплывший холодец на неубранной тарелке, и закатившийся под стол мандарин, все это разом и скопом вмещалось в короткое слово «счастье».
А в марте мы переехали в новую квартиру. Но это, как говориться, уже совсем другая история.
Community Info