Хорошая история, как любила говаривать Венера Махмудовна Пошимбайло, незабвенная тетечка Венечка (а уж кто-кто, а Венера Махмудовна знала толк в хороших историях)… так вот, хорошая история должна начинаться с самого начала.
Что ж... с него, с начала этого, я, пожалуй, и начну.
А началось все в деревне Биндюкино, хотя нет… началось все в городе N, куда по настоянию отца я переехала в 1926 году, и… а, впрочем, давайте по порядку.
Так вот… 1926 год, значит.
Жили мы тогда с родителями на станции Волга, отец был путевым рабочим, мать вела хозяйство, оно у нас большое было и в общем-то справное. Помимо меня в семье из детей были только две девочки-погодки, Валька и Нинка, да мальчик Митенька, который помер в прошлом годе от скарлатины.
Мать после смерти Митеньки так и не оправилась, замкнулась в себе и – без того немногословная – совсем стихла, сжалась и словно превратилась в тень.
Отец же мой, в отличие от матери, был человеком громким, решительным и деятельным. После германской судьба забросила его в бурлящий мутными революционными водами Петроград, оттуда на Урал и потом на Украину, и уж только в начале 20-х он наконец-то появился в родном селе.
Сгинь он в те лихие годы, и неизвестно, как бы дальше сложилась моя судьба, но отец вернулся и со свойственной ему энергией принялся за строительство новой жизни. Ему-то и пришла в голову мысль отправить меня в город учиться в ФЗУ.
- А что, Катька, - говорил отец. – Овладеешь профессией, рабочим человеком станешь, в люди выбьешься.
В городе, что находился от нас в пятнадцати километрах, я, конечно, бывала. Ездили мы туда на ярмарки с дедом, пока тот еще был жив, да пару раз были у тетки Шуры, материной старшей сестры.
Тетка Шура была полной маминой противоположностью – высокая, шумная, с густым сочным басом и такими же густыми усами над верхней губой.
- Да этому-то не подавай, неча! – кричала тетка Шура матери, когда та пыталась сунуть потертый пятак в грязную ладонь нищего, по-хозяйски рассевшегося на ступеньках Преображенского собора.
- Не подавай, говорю! У его дом каменный, двухэтажный за Волгой!
- Шалава ты, Шурка, блядская, - незлобно отзывался нищий, сверкая удивительно белыми зубами.
Тетка Шура разражалась площадной бранью, мать, краснела и тайком роняла пятак в протянутую ладонь.
При одной только мысли о том, что меня отправят жить к тетке Шуре, сердце мое болезненно сжималось, но отец рассудил иначе.
- Жить будешь у Софьи Марковны Розенкранц, - вынес он свой вердикт.
- Да что же она будет у чужих-то людей столоваться, - неожиданно подала голос мать. – Вона ж и Шура есть.
Но отец был непреклонен.
- Шурка твоя мещанка, как есть мещанка! – грохотал он и для верности ударял крепкой ладонью о стол. – А Софья Марковна – революционер! Боец.
- Не боись, Катька, - говорил он уже мне. – Софья Марковна такой человек, такой… она меня человеком сделала, и тебя, Катька… и ты у нее человеком станешь.
Как бы то ни было, а в конце лета мне отправили учиться.
Город встретил меня пылью, грязью, удушливым августовским жаром, криками привокзальных извозчиков и гортанной руганью пестрых и оборванных цыганок.
Я стояла в этой чужой и шумной толпе, маленькая и несчастная, отчаянно сжимая руками мешок с вещами и гостинцами. Деньги мне мать подшила во внутренний карман кацавейки, которую я не снимала, несмотря на жару. В нагрудном кармане лежало письмо для «товарища Розенкранц».
- Ну, подём, чо встала, как вкопанная, - тетка Агриппина Спиридонова, соседка наша, которая в город ездила приторговывать на рынок, и которую мать слезно просила приглядеть за мной в дороге, ткнула меня в бок. – Вона, мотри, Катька, щас подёшь отседова прямо и прямо до площади, круглой, что твой пятак. Тама памятник Николаю, токмо ево щас нету уже – снесли на переплавку, один пенек торчит. Так ты его огибни, пенек ентот, и направо ступай, через три квАртала на Сенную выйдешь, а там у людёв спросишь.
До Сенной я добралась без приключений, а дальше какой-то дед, в ответ на мой заикающийся и косноязычный вопрос, махнул рукой в сторону узкой улочки, которая вывела меня в неприметный грязный двор за высокой обшарпанной аркой старого доходного дома.
Двор был пустым, то есть почти пустым, потому что прямо посередине стояла невысокая, крепко сбитая тетка в цветастом и модном платье. Из-под ярко синей косынки выбивались черные с проседью волосы. К ногам тетки жалась облезлая серая кошка.
- А ты, Сонька, меня! Меня послушай! – кричала тетка, перебивая неровные и нервные звуки пианино, которые доносились из открытого окна. – Я одна тебе всю правду-матку скажу…
Пианино всхлипнуло и замолчало, потом резко взвизгнуло и фальшиво и оторопело пропело незнакомую мелодию. И тут же из окна раздался полный отчаянья вопль:
- Руки, руки, Афанасий! Да что же они у вас как… как…
- Как из жопы! – гаркнула тетка в синей косынке. – Кончай, Афоня, пианину мучать!
- Тетенька, - заливаясь густым румянцем, осмелилась перебить ее я. – Тетенька, мне бы товарища Розенкранц.
Тетка резко обернулась и смерила меня изучающим взглядом.
- У меня вот письмо, - пролепетала я, вынимая из нагрудного кармана сложенный вчетверо лист, исписанный отцовыми каракулями.
Тетка ловко выхватила письмо из рук, развернула и быстро пробежалась по строчкам черными юркими глазами.
- Сонька! – от резкого теткиной голоса я едва не выронила из рук мешок. – Сонька, мать твою, кончай филармонию, тут деточка по твою душу пожаловала.
Музыка наконец-то смолкла, и немного погодя в проеме окна появилась высокая худая женщина, в темном платье, с короткими, заколотыми гребнем волосами. Длинный хищный нос Софьи Марковны Розенкранц (а это была Софья Марковна Розенкранц собственной персоной) украшали круглые очки в изящной золотой оправе.
- Вы от Павла Ильича? – строго осведомилась она.
- Я от Григория Ивановича, - снова пролепетала я и, видя, как Софья Марковна непонимающе нахмурилась, поспешила добавить. – От Панихина Григория Ивановича.
- От Гриши, господи ты боже мой! – всплеснула руками Софья Марковна и вдруг широко и тепло улыбнулась, обнажая длинные, до желтизны прокуренные зубы.
Так я поселилась у Софьи Марковны Розенкранц и Венеры Махмудовны Пошимбайло, на их законных, выделенных партией и народом, восемнадцати квадратных метрах.
Софья Марковна и Венера Махмудовна были заклятыми подругами, такими, с которыми, как говориться, и врагов не надо.
Непонятно, что связывало их, потому что столь разных людей еще было поискать. Софья Марковна, единственная дочь учителя гимназии, была женщиной умной и образованной. Проникшись с юных лет духом волюнтаризма, который витал в доме Марка Эрнестовича Розенкранц, и наслушавшись разговоров о всеобщем равенстве и братстве, Софья Марковна уже по окончании гимназии примкнула к разночинцам-народникам, страстно веруя в новую и лучшую жизнь. Революцию Софья Марковна встретила восторженно, хотя была уже немолода и изрядно побита судьбой.
Венера Махмудовна Пошимбайло была же птицей совершенно другого полета. До революции она пела и танцевала по кабаре и кафешантанам, переезжая из города в города, влекомая цыганской своей кровью, а каких уж только кровей было не намешано в разлюбезной нашей тетечке Венечке, скажу я вам. И татарская, и хохляцкая, и русская, и еврейская, но цыганская была самая сильная и мощная, и гнала она, эта вольная и проклятая кровь Венеру по необъятным просторам Российской Империи, и пригнала-таки однажды в деревню Биндюкино, где металась в тифу Соня Розенкранц, брошенная товарищами по партии, которые в спешке уходили из деревни, теснимые белой гвардией.
На этом месте рассказ обычно раздваивался. Софья Марковна и Венера Махмудовна до хрипоты ругались, каждая старалась перекричать друг друга, стремясь донести свою истинно правильную версию.
- Не слушай, не слушай ее, Катенька! – заламывая руки, голосила Софья Марковна. – Все не так было. И никто – никто! Я настаиваю! – из товарищей меня не бросал. Я сама…
- Ой, да сама она, как же – насмешливо перебивала ее Венера Махмудовна, крутя в руках розовый шарфик, - сама ты без памяти валялась и подохла бы, кабы не я…
Да, тут Венера Махмудовна была права (и Софья Марковна это признавала), если бы не Венера, ей Софье Марковне пришел бы неминуемый конец, не от тифа, так от белогвардейцев.
- Или другой какой холеры, - добавляла Венера Махмудовна. – В ту пору каких-то только радетелей за Россию не было, не сосчитать.
И вот там-то, в деревне Биндюкино зародилась и окрепла дружба двух этих таких странных и таких разных женщин.
Впрочем, была там еще одна биндюкинская история, про сокровища, про золото Колчака.
О, сколько раз я выслушивала ее в разных вариациях и исполнениях, то от Софьи Марковны, то от Венеры Махмудовны, то от обеих сразу.
- От ты ж, Катька, не поверишь, сколько там этого золота было, да на мильон! – говорила Венера Махмудовна. – Да ежели б я своими глазами того не видела, сказала б – брешут люди.
По рассказам обеих теток (а я очень быстро стала называть обеих тетечками: тетечка Венечка и тетечка Сонечка) выходило, что все несметные сокровища были спрятаны где-то в окрестностях Биндюкино местным помещиком, да еще парочкой белых офицеров.
- А потом он обоих и порешил! – приглушая голос рассказывала Венера Махмудовна.
- Кто? – спило выдыхала я со своего топчана в углу, где мне было отведено место.
- Да помещик этот биндюкинский, Степан Федорович. Обоих офицериков, прямо из пистолета. Молоденькие оба были, страсть. И хорошенькие. А мы с Сонькой на антресолях прятались, да все и видели. Порешил он их, значит, а ключик себе забрал. От сундука-то с сокровищами.
Я благоговейно замирала.
- Ну а потом и его, душегубца, расплата настигла.
- Его красные пристрелили? – спрашивала я.
- Да какие красные, - махала руками Венера Махмудовна. – Местные какие-то бандиты. Я ж говорю, радетелей за Расеюшку в ту пору была тьма-тьмущая. А ключик тот мы с Сонькой себе забрали.
И Венера Махмудовна кивала головой в сторону перекошенного дивана, над которым на гвозде висел старый резной ключ.
- А толку-то от ключа от этого, - пожимала плечами Софья Марковна. – Все одно мы не знаем, где те сокровища спрятаны. Вот кабы карта у нас была.
И Софья Марковна задумчиво гладила толстого белого кролика в корзинке, была у нее какая-то непонятная страсть к этому кролику, прямо из рук его не выпускала.
После гражданской Софья Марковна вернулась в родной город, притащив с собой и Венеру. И здесь, уже обе немолодые они и осели. Софья Марковна стала преподавать в местной школе, да еще давала уроки фортепиано всем желающим приобщиться к прекрасному. А Венера… С Венерой вышел полный конфуз.
Широкой душе Венеры Махмудовны всегда было тесно при любом режиме. В какую бы контору не пристраивала ее Софья Марковна, Венера сбегала оттуда на третий, а то и на второй день (а иногда и вовсе на работу не выходила).
- Я делу революции уже послужила, Сонька, тем, что тебя, дурищу длинноносую спасла, - заявляла Венера Махмудовна. – Так что пущай твои товарищи от меня отстанут теперь.
Но жить-то на что-то было надо, и Венера Махмудовна, потыкавшись там и тут, все же нашла себя.
Она стала снопровидицей.
По заданию Венеры Махмудовны (и за обещанный гривенник) я бегала по городу, расклеивая на фонарных столбах и дощатых заборах объявления-афиши: Потомственная гадалка и толковательница вещихъ снов, Венера Пошимбайло, предскажетъ вашу судъбу.
И предсказывала тетечка Венечка знатно. Да к ней толпы народу ходили со своими заботами и бедами. Она всех выслушивала, важно раскинувшись на диване, одной рукой крутя хрустальный шар, другой поглаживая серую кошку – свою любимицу, и приглашала на следующий день, рассказать, что сказал очередной вещий сон.
Все это ужасно злило Софью Марковну. Они ругались, но не зло, не по-настоящему.
По-настоящему произошло позже. Когда появился этот ухарец. Этот пройдоха. Этот говнюк. Этот фармазон. Этот фраерок.
Все эти эпитеты Венера Махмудовна адресовала Ипполиту Андриановичу Шмульцу, второсортному артисту местного театра, вертлявому типу с тонкими дрожащими руками и разными глазами, который повадился ходить по выходным на наши законные метры, к несравненной Софье Марковне. Я разделяла мнение тетечки Венечки об этом архаровце.
Впрочем, сама Софья Марковна именовала Ипполита Адриановича «моя последняя страсть».
Трагедия, как и все трагедии приключилась внезапно.
Мы с Венерой Махмудовной с утра пошли на рынок, а у Софьи Марковны, как всегда по субботам, был урок музыки с Афанасием, сыном хозяина сапожной артели, который нещадно мучил пианино и всех окрестных кошек и собак, и которого Венера Махмудовна по этой и другим причинам терпеть не могла.
В общем, мы с тетечкой Венечкой отбыли на рынок, а когда вернулись, нас ждала неприятная вещь. Да катастрофа нас ждала, чего уж там, катастрофа в виде исчезнувшей Софьи Марковны.
- Сбежала! – ахнула Венера Махмудовна. – Сбежала с этим фармазоном! Да как же, да как…
Венера Махмудовна бессильно опустилась на продавленный диван.
Нет, никакой записки, Софья Марковна нам, конечно, не оставила, но об ее бегстве говорило всё: ее исчезнувшие вещи, сапожки и калоши, папка с нотами, корзинка с кроликом.
Хотя… хотя нет, корзинка с кроликом как раз была на месте, вернее, кролик был отдельно, а корзинка – разломанная, выпотрошенная корзинка – валялась тут же, у широкой изразцовой печи.
- Тетечка Венечка, смотри-ка – я протянула Венере Махмудовне разломанную корзинку.
Венера Махмудовна несколько мгновений глядела на эту истерзанную и поруганную корзинку, а потом, неожиданно для меня разразилась громким истерическим смехом.
- Ах, Сонька, вот же ж сука какая! Всех, всех обдурила!
Я в ужасе смотрела на перекошенное лицо Венеры Махмудовны, такой я ее еще не видела.
- Ну что, Катька, - отсмеявшись, прохрипела Венера Махмудовна. – Обвела нас с тобой вокруг пальца товарищ Розенкранц. Обвела, поганка. Смотри!
Она ткнула мне в лицо корзинкой.
- Видишь? Видишь?
Я растерянно покачала головой.
- Дно! Дно здесь двойное!
И видя, что я по-прежнему ничего не понимаю, устало пояснила.
- Дно в корзинке двойное. Вот тут она, видно, и хранила ее.
- Кого? – прошептала я.
- Да карту эту биндюкинскую. С сокровищами. А я-то, дура старая, думаю, и чего она с этим кроликом в корзинке ни днем, ни ночью не расстается, а оно вишь как. Ты, Катька, это, давай собирайся, - Венера Махмудовна грузно приподнялась с дивана. – В Биндюкино поедем.
- За сокровищами?
- Соньку спасать поедем.
Биндюкино встретило нас дождем и такой непролазной грязью, какая и меня, деревенскую в общем-то девчонку, удивила и обескуражила. Биндюкинские дворы были серыми и бедными, а помещичий дом, некогда большой и величественный, слепо смотрел на мир заколоченными окнами.
Там, в том доме мы Софью Марковну и нашли. И была она, прямо скажем, совсем не в себе, грязные волосы, безумный взгляд, остервенело мечущийся за разбитыми стеклами очков.
- Венечка, - прошептала она, узнавая нас. – Венечка… милая… он сбежал… взял все деньги и сбежал.
- А ведь обещал, - плакала Софья Марковна на плече своей верной Венечки. – Обещал, выкопаем деньги, поедем на юг, там заводик откроем… заводик… Венечка… а теперь, теперь что ж? как же теперь, Венечка?
- А никак! – Венера Махмудовна ласково гладила грязную голову своей подруги. – Никак, Софочка, никак. Ну его. И от денег тех добра не будет, да и заводика никакого не будет. Кончится скоро это всё.
- Что всё? – пролепетала Софья Марковна.
- А то! И заводики, и артели эти частные, все кончится. Другая жизнь начнется.
Венера Махмудовна обвела нас всех многозначительным взглядом и подняла палец вверх.
- Сон мне, девки, недавно был. Вещий сон!
И захохотала. И вслед за ней засмеялась Софья Марковна. И я.
И мы сидели втроем на полу этого старого осиротевшего дома и смеялись, громко и обреченно. И смех ударялся в полуразбитые окна, разлетаясь на миллиарды мелких осколков…
Community Info