Склейка
---
- И запомни самое главное!
Володя, бессменный завмуз нашего театра, нервно глянул на часы. Директриса, в своей излюбленной роли злодейки-судьбы, в кои-то веки раздобыла для него горящую путевку аккурат под Новый год.
[Продолжить чтение]
В областных театрах с судьбою спорят редко, и сейчас Володя спешно обучал меня азам звукооператорской профессии, в просторечии «радист».
Ни он, бывший диджей клуба филофонистов, ни я, недавний дембель, тогда и не предполагали, что завтра изменится многое. Мой сменщик, пожилой люмпен Анвар, нечувствительно запьет, и тут же заболеет Петр Фадеич, центральная фигура представления. В результате наш театр кукол останется без Деда Мороза и с одним звукооператором-стажером накануне новогодней кампании. А это - две недели по четыре елочных представления в день.
- Запомни: никакого навесного монтажа! Все склейки ленты - только на монтажном станке. Иначе будет рваться.
Володя сунул мне под нос станок - узкий пенал со стальными зажимами для ленты. С одной стороны обрывок фонограммы, с другой - полоска цветной ленты-ракорда. Полоснул лезвием под сорок пять градусов - наложил кусочек скотча. Щелк! - зажимы отскочили, и завмуз вручил мне ленту, надежно склеенную с ракордом.
- И только так! - отечески напутствовал он. После чего умчался на вокзал, чтобы успеть к отходу поезда.
А я остался один на один со звукооператорской, набитой проводами, усилителями и древними катушечными магнитофонами всех времен и народов.
…К тому времени я проработал в театре уже неделю.
Ремесло театрального радиста нехитрое: после фразы актера либо смены картины включаешь очередной фрагмент фонограммы спектакля. Катушка крутится, пока не покажется цветной ракорд следующего фрагмента. Жмешь на магнитофоне «паузу», лениво слушаешь в наушниках происходящее на сцене и занимаешься своими делами в ожидании очередной контрольной фразы.
Как правило, во время спектакля я предпочитал сладострастно откручивать детали со старой аппаратуры - здорово успокаивает нервы после репетиций с нашими оглашенными режиссерами. И уже к концу недели скопил приличный набор плашек, гаечек и другой полезной чепухи.
Поэтому, узнав наутро, что Анвар запил и мне предстоит крутить по четыре елки в день, я поначалу не сильно расстроился. К тому же Карабасовна - так за глаза прозывали директрису актеры - туманно намекнула на перспективу получения двойной ставки. И я приступил к репетиции новогоднего представления. До него оставалось два дня, и нужно было погонять елочную интермедию и срочно ввести в спектакль нового Деда Мороза.
Его наш администратор сманил на время елочной кампании из клубно-заводской самодеятельности. И он того стоил!
Заводской Властелин метелей и пурги выглядел на все сто даже без грима. Николай Степаныч с невероятной фамилией Морозов оказался плечистым, кряжистым и кустистым по части бровей мужчиной. При такой потрясной фактуре он вдобавок обладал звучным, раскатистым голосом, от которого на репетициях поначалу вздрагивали не только пираты, черти, империалисты и прочая ряженая нечисть, но даже сторонники добрых сил в лице зайцев, пионеров, снежинок и буратин.
Снегурочка, пожилая, но опытная и заслуженная Софья Пална, тоже задумчиво косилась на громоподобного напарника. Зато играть с ним оказалось одно удовольствие. Николай Степаныч был поистине великий партнер. Он все делал сам.
Достаточно было увидеть, как он торжественно появляется из дверей гримерной, потрясая посохом и потряхивая мешком с подарками, как ты сразу проникался к нему благоговением. Оно пробирало тебя до костей, подобно лесному морозцу, несмотря на текст, который порой звучал из его заиндевелых уст.
Морозов оказался большой фрондер и творчески относился к сценарию, позволяя себе вносить правки в сюжет. Единственно, на чем настоял бледневший с каждой минутой режиссер, - это на стихотворных моментах, которые несли основную идеологическую нагрузку.
Завершался восемьдесят четвертый год, генсеки начали сменяться с головокружительной быстротой, и всю идеологию в елочном сценарии скрупулезно отслеживал парторг театра с честным прозвищем Чекист. Фамилию его я так и не сумел запомнить. Чекист, разумеется, был в курсе своего прозвища, сдержанно гордился им и курировал новогодние спектакли, привнося в сюжет злобу политического дня.
Вот и сейчас Николай Степаныч, прохаживаясь окрест елки и милостиво кивая жавшимся к стволу Бабе Яге с Кощеем, мощно басил из-под бороды:
Я летел на крыльях ветра мно-о-о-го тысяч километров!
Над великою страною, где мосты как в сказке строят!
Я спешил, ребята, к вам - моим маленьким друзьям!
После чего покосился на Чекиста, который, по своему обыкновению, стоял во тьме коридора и задумчиво улыбался. Режиссер сделал отчаянное лицо, Николай Степаныч крякнул й на той же интонации, с пафосом и неподдельным чувством заложил очередной вираж:
Скоро форум коммунистов, съезд откроется в Москве.
Будем жить под небом чистым, скажем дружно: нет - войне!
Дальше от текста у меня просто завяли уши. Я вообще остерегался заглядывать в этот сценарий, предпочитая лаконичный список фраз.
И я побрел в звукооператорскую, на ходу мурлыкая собственный вариант:
- Скажем дружно, на хер нужно…
Но, разумеется, пианиссимо, поскольку театральные стены всегда имеют немало чутких ушей с невероятно тонким слухом. Талантливые люди талантливы во всем!
Репетиция прошла на подъеме благодаря приглашенной звезде, уверенно руководившей актерами. Режиссер тихо млел и закрывал глаза на мелкие правки Мороза. К тому же Николай Степаныч был скрупулезен во всем, что касалось главного: я видел, как в перерыве он на глаз прикидывал расстояние от центра фойе, где стояла наряженная елка, до дверей зрительного зала. Этим путем после театрализованной интермедии помреж и скоморохи уводили из фойе весь ребячий хоровод в зал. Там всех ожидал спектаклик, как правило, короткий и скромный.
Окончив работу, я отправился домой. Но случайно услыхал в гримерной знакомый звучный бас. И в ответ тут же раздался оживленный гул многих голосов.
Это было что-то новенькое. За неделю службы в театре я прочно усвоил традицию: после работы актеры не задерживаются. И я осторожно потянул дверную ручку.
Гримерка была полна народу, собрались все занятые в интермедии. На меня покосился лишь Николай Степаныч.
- Это Вадик, наш радист. Он еще новенький, Степаныч, - сообщил Данил Потехин. У него были очень добрые и грустные глаза, поскольку он всю жизнь играл в театре Второго Зайца без всякой перспективы выбиться в Первые.
- Ладно, - кивнул Мороз Степаныч, как я мысленно окрестил этого матерого человечища.
Я приткнулся в уголке и весь обратился в слух. Говорили о вещах неслыханных, и лестно было ощущать себя частичкой актерского братства, замыслившего маленькое жульство. Верховодил, разумеется, Мороз Степаныч, который меньше всего походил на новичка.
- Я тут засек время последнего прогона, - солидно изрек он. - Аккурат один час десять минут. А как у нас с расписанием?
- Оглашаю, - кивнул помреж Саша Карпухин, бригадир скоморохов, которые своей деловитостью на елочных хороводах напоминали судебных исполнителей. Саша знал все, что от него требовалось, был на отличном счету у начальства и притом умудрялся не скатиться до стукачества. Актеры его уважали. - Новогодние представления пройдут с двадцать шестого декабря по десятое января включительно. С перерывом на первое января. Тридцать первого - только утренний и, возможно, дневной спектакль.
- А расписание? - жалобно пискнула травести Майечка, исполнявшая роли пионеров и вызывавшая в родителях искреннюю жалость своими тощими ножками.
- Оглашаю! - кивнул Саша. - Начало новогодних представлений - в десять, двенадцать, шестнадцать и семнадцать часов тридцать минут.
- А последнее на четырнадцать перенести не могли? - раздался чей-то возмущенный голос.
- Перерыв на обед, по трудовому законодательству, - невозмутимо произнес Саша. - Кроме того, в обеденное время предусмотрен резерв на возможные левые елки.
И он почтительно посмотрел почему-то на Степаныча. Как тот успел за полдня создать себе такой могучий авторитет? Поистине, какое-то первобытное, языческое обаяние исходило от этого человека!
- Значит, загвоздка в последнем, вечернем спектакле, - постановил Степаныч. - Положим, представление мы наиграем, подсократим маленько. Но вопрос - до какой степени? Перед последним выходом у нас остается пока в теории лишь двадцать минут передыху. А туда еще надо спектакль впихнуть!
- И как только они расписание составляют, фашисты… - по-бабьи всплакнул толсторожий пожилой пират Авксентий Антропыч.
- Начальству виднее, - примирительно откликнулся маленький буратино Павел с античным отчеством Лисистратович. Впрочем, все его в театре дружно звали Лизоблюдович, и было за что.
- Отставить прения, - по-военному скомандовал Мороз. - Начальство тоже не дураки, понимают, что интермедия наиграется, усохнет. Наша задача - подсократить ее разумно, до необходимых пределов.
- Простите, необходимых - кому? - плаксиво уточнил Антропыч.
С минуту Николай Степаныч задумчиво глядел на пирата, так что тот чувствовал себя неуютно и все норовил спрятаться за широкую спину помрежа Саши. После чего неожиданно тихо ответил:
- Тебе. - А потом прибавил: - И всем нам. Всем время понадобится. Если что…
Тут вся актерская братия поутихла. Будто холодный сквознячок подул в гримерной. Что-то было в словах этого человека, глубокое и пронзительное одновременно. И я вдруг ощутил тихий, осторожный укол в сердце. Словно предчувствие надвигающейся беды, невесть откуда.
А потом все исчезло. И актеры дружно загомонили, как на партсобрании.
В итоге решено было постепенно сократить интермедию минут на пять. А лучше - на десять. Иначе перед последним спектаклем актеры элементарно не успевали отдохнуть и освежить грим.
После чего Мороз Степаныч подошел ко мне. Смерил взглядом, точно царапнул душу тонким лезвием. Примеряя к ней собственный ракорд.
- Как фонограмма, все в порядке?
Тон его был доброжелателен, но я его, казалось, мало интересовал в тот миг.
- Все нормально, - пожал плечами я. И неожиданно для себя прибавил: - Правда, я тут послушал… И тоже есть одна мыслишка.
- Отлично, - кивнул он. - Но это все позже… позже… Пока все складывается неплохо.
И принялся надевать шубу. Я понял, что разговор окончен.
По дороге домой решил прогуляться пешком. У меня и в самом деле родилась одна симпатичная идея.
Назавтра актеры приступили к последним репетициям. Все работали с энтузиазмом, вокруг елки царило оживление, и режиссер был доволен. Он даже удалился в свой кабинет выпить чашечку кофе в компании с главрежем и завлитом. А оттачивать последние штрихи в репетиции было поручено помрежу.
Тут-то и закипела работа.
Саша стоял с хронометром и поглядывал на циферблат. Николай Степаныч энергично прошел к елке, еще в дверях декламируя приветственный спич. Царственно развернулся и отечески приобнял Снегурку. Софья Пална в мгновение ока растаяла, расцвела, серебристым колокольчиком рассыпала свой монолог. И пошло-поехало!
Баба Яга на пару с Кощеем трещали как сороки. Снежинки порхали точно заведенные, пираты с чертями отплясывали чечетку, дробно стуча об пол бутафорскими саблями, кинжалами и хвостами на проволочных каркасах. И даже империалисты курили фальшивые сигары с удвоенной скоростью, попутно перебрасываясь, как завзятые баскетболисты, набитыми мешочками со стилизованным изображением хищного капиталистического дензнака.
Казалось, актеры наперебой соревновались, кто отыграет свой выход быстрее, ловчее и при этом не скатившись в окончательный гротеск. Хотя такому сценарию не помешала бы самая отчаянная фантасмагория!
- Минус десять минут и двадцать три секунды, - торжественно сообщил после прогона Саша.
- Стоп машина! - скомандовал раскрасневшийся Степаныч. - Чуток перебор. Сбавить обороты пиратам, империалисты - больше достоинства. Да и мы со Снегуркой частим немилосердно.
И он вновь легонько обнял партнершу, которая тут же принялась млеть в его объятиях. И сомлела бы, не вернись режиссер. Объявили перерыв, после чего был последний прогон - без сучка без задоринки.
Режиссер распустил всех до завтра, а я сверил часы. Теперь интермедия заняла час и пять минут. Прогресс был налицо, и здравый смысл в сюжете соблюден, насколько это позволял сценарий, напичканный форумами коммунистов, лозунгами и призывами. Что поделаешь!
Между тем с успехом прошло первое представление, за ним второе, и пятое миновало. Мы перевалили через новогоднюю ночь, денек передохнули и продолжили свою елочную вахту.
Николай Степаныч по-прежнему дирижировал постановкой на правах главного персонажа, чутко держа руку на пульсе действия. Третий на дню спектакль мы всякий раз играли на пять, а то и десять минут быстрее, выкраивая перед последней елкой минуты отдыха.
Правда, теперь в это негласное соцсоревнование за сэкономленные секунды включился и я. Тому было банальное объяснение.
Дело в том, что уже к десятому представлению новогодняя интермедия нам порядком осточертела. И если актерам обрыдло все это играть, то мне - даже просто крутить и слушать фонограмму. Елки шли по четыре в день, и от этой нескончаемой жвачки с картонной интригой, деловитыми хороводами и перевоспитанием наиболее плохих персонажей у меня уже болела голова.
И я решил тоже внести вклад в общее дело. Мало-помалу, от спектакля к спектаклю, я стал понемногу сокращать фонограмму. И разошелся на славу. То вступительную увертюру урежу, то Чайковского к ритуальному «ну-ка-елочка-за-жгись!» смикширую. Она ведь все равно уже горит, к чему лишняя музыка?
Дошло до того, что я замахнулся на святое: «В лесу родилась елочка» у меня добралась лишь до лошадки мохноногой. И куда она бежала-торопилась, так для всего хоровода и осталось тайной.
Поначалу актеры подтрунивали надо мной, а потом почувствовали - реальная экономия, несколько минут передыха я им выкраивал. Даже Николай Степаныч в итоге удостоил меня скупой морозной похвалы.
- Шустрый, - проворчал он. - Есть в тебе этакое рвение-горение. Огонек махонький… Не застудись только. Сыровато чего-то в здешних стенах…
В итоге нам неплохо работалось, а потом все кончилось крахом.
Однажды на предпоследний спектакль заявился Чекист, как всегда задумчиво улыбаясь в полутьме коридора. Но потом перестал улыбаться, резко развернулся и рысью метнулся в кабинет директрисы. Никто этого, понятное дело, не заметил.
В композиции и сценических условностях Чекист не разбирался; его задачей было вовремя учуять любую подозрительность и немедля известить руководство. Он и известил.
На нашу беду, Карабасовна была у себя. Она живо кликнула главрежа, завлита, завпоста и главного художника театра. Вся эта свора на цыпочках подобралась к фойе и мигом зафиксировала все наши сокращения, урезки, усушки и утруски сценария. К тому времени, чего греха таить, усушке были подвергнуты и сообщение о скором пришествии форума коммунистов, и прочие сведения, столь же ценные для умов пятилетних детишек.
По меткому ленинскому выражению, это было само творчество масс. И при виде его Карабасовна натурально взбеленилась. После финальной елки состоялось общее построение творческой группы, и нам устроили грандиозный разнос.
Обман и обмен - явления одного порядка. Поэтому Карабасовна предложила нам добровольно выдать зачинщиков «возмутительной профанации чудесной и поучительной пьесы». Мы дружно ответили мрачным и тупым молчанием. Только Лизоблюдович горестно ерзал и маялся, трагически не соответствуя моменту.
Но и Карабасовна не первый год барабасила в театре. В ее кабинет были вызваны Николай Степаныч, помреж Саша и я, чьи акустические безобразия были на слуху более всего.
Нам поставили на вид, сделали сокрушительный втык и гневно довели до сведения, что о прибавке к жалованью можно забыть. Напоследок пригрозили лишением премии, выговором в трудовую книжку и пообещали позже разобраться во всем и окончательно вывести нас на чистую воду. Ив театре ощутимо повеяло тлением и безнадегой грядущей реакции.
О времена, о на фиг!
Настало восьмое января.
Как на беду, еще навалилась сверхплановая елка в 14.00, и все просто вымотались. К тому же после вчерашнего народ был мрачен и неразговорчив.
В 15.40 я заглянул в фойе и ужаснулся. Детей пришло целых семьдесят пять, и поэтому родителей не пустили наверх, дабы не создавать хороводу толчеи. Крайне недовольные, папы и мамы жались на лестницах или пробавлялись пустым чаем в буфете. Наиболее предприимчивые уже получили подарки и теперь гоняли чаи по-дворянски - с конфетами.
Нас ожидали еще две елки, а в актерских рядах и без того царило уныние. Напрасно я крутил в фойе задорные песенки, а Николай Степаныч изредка подкреплял боевой дух труппы ядреным словцом.
Не помогла даже моя вылазка под елку, где ожидали своего выхода большие ростовые куклы козы и медведя. Обоим бутафорским животным я незаметно сложил лапы в кукиши - это удобно, поскольку на поролоновых руках ростовых кукол обычно делают всего три пальца; видимо, считается, что их вполне достаточно для любой жестикуляции в детских спектаклях.
Помреж Саша обнаружил мою шутку, но даже не улыбнулся, задумчиво возвращая кукольные пальцы в пристойное состояние. Тут я увидел в дверях Мороза. И обомлел.
Повелитель пурги был вне себя: его лицо выражало отчаяние и такую безнадегу, что я рысцой бросился к нему.
- А, Огонек… - прошептал он, не сводя глаз с елки. - Плохо наше дело.
- Что случилось, Николай Степаныч? - пролепетал я.
- Еще не случилось, - покачал он головой. - Но чует мое сердце - уже грядет. А что - не знаю.
Он обвел тоскливым взором фойе и несколько раз закусил губу. Я еще никогда не видел, чтобы человек сделал это пять раз подряд!
- Вот что, Огонек, - сказал он. У Степаныча сейчас были страшные глаза - холодные, больные, как у снулой рыбы. В них совсем не было огня Деда Мороза! - Будь там готов, у себя, - велел он. - Играть будем по-старому. Без лукавства и лишних слов.
Я опасливо оглянулся. И вовремя: в коридорах, как голодные волки, прогуливалась вся придворная камарилья с Карабасихой во главе. Я мысленно примерил им папье-маше волчьих и лисьих масок - убедительно получилось.
- Не сносить нам голов, Николай Степаныч, - покачал я своей.
Он зыркнул на меня бешеным глазом, точно впервые увидел.
- То не беда, - возразил он, прислушиваясь к первому звонку. - Просто будь готов ко всему. И вот что еще, Огонек… - Он вдруг положил руку в красной рукавице мне на плечи, подбоченился. - Никогда не просил, теперь прошу. Коль не дрейфишь - помоги. Не все актеры нынче со мной будут. Поэтому крути музычку, как раньше крутил. Ничего объяснить не могу сейчас, сам еще не ведаю. Но что-то неладное сердце чует. Помоги, лады?
Несколько секунд мы молча смотрели друг на друга. За это время я мысленно попрощался с премией, зарплатой и всей театральной карьерой. Но - удивительное дело! - у меня и в мыслях не было не исполнить веление Морозова. И потому я лишь качнул негнущейся шеей.
- Ну, вот и славно…
Его взор потеплел, Степаныч кивнул мне на прощание и поспешно скрылся в гримерной. Уже голосил второй звонок.
Такого спектакля я не припомню за всю новогоднюю кампанию.
Половина труппы усердно гнала свой текст, заискивающе косясь на коридоры, где алчно горели волчьи и лисьи глаза.
Сторонники же Степаныча работали достойно, без лукавства, общаясь с детьми на их языке и позабыв о лозунгах и форумах. Отринул суету и я, видя, как конформисты затягивают действие. Решительно обрезал «хвосты», уводил долгие фанфары, сокращал музыку на выходы и спокойно микшировал последние куплеты.
«Елочка» добралась опять лишь до мохноногого непарнокопытного; танец утят плавно перешел в куплеты скоморохов; госпожа Метелица кружила лишь пятнадцать секунд «Магнитных полей» Жан-Мишеля Жарра, и даже на выход империалистов я зарезал половину роскошного черного джаза Диззи Гиллеспи.
В мою дверь уже давно скреблись лисы, колотили и ломились начальственные волки, а из пустого покуда зала в окошко требовательно постукивала сама Карабасовна.
Но дверь и окошко звукооператорской были на замке и шпингалете - я сам запер их недрогнувшей рукой. Все происходившее в фойе я слушал через наушники, мне помогали чувствительные микрофоны над елкой.
Этой же рукой я уверенно вел фонограмму интермедии к финалу. А свою карьеру - к ее логическому концу. Но перед моими глазами все время стоял Николай Степаныч. Просто стоял и смотрел на меня, одобрительно кивая, и мне было легко и спокойно, и плевать на все остальное.
Наконец интермедия завершилась. Я слышал, как шумел ребячий хоровод, ведомый Сашей и скоморохами в зал, где всех ждал кукольный спектакль на сцене. Стук в мою дверь уже давно прекратился, но иллюзий я не питал. Открыв окошко, я смотрел, как в зал входили первые дети, рассаживаясь по местам под бдительным оком администраторов. Мелькнула у сцены Карабасовна, но даже не глянула в мою сторону. Небось отправилась вершить расправу в актерские гримерные.
Саша со скоморошьей ватагой, молодцы, быстро заводили зрителей. Пожалуй, минуты через две можно было начинать спектакль. Я зарядил его бобину на верном друге - магнитофоне «Илеть», рассеянно прислушиваясь к голосам и шарканью ног в фойе. Спустя несколько лет, после парада суверенитетов «Илеть» скоренько переименовали в «Санду», якобы потому, что на языке воспрянувшего поволжского народа, всегда производившего этот симпатичный магнитофон, «Илеть» означало весьма неприличное слово.
Я уже собрался переключить коммутатор на стационарном усилке «Бриг» с «фойе» на «зал», как вдруг…
В «ушах» раздался страшный грохот, что-то тяжело упало на пол, покатилось, затем еще и еще. Это было так громко, ужасно и невероятно, что в первую минуту я просто возмутился. Что они там творят в фойе, идиоты?!
Я поскорее отпер замок и помчался за угол, в фойе. Но тут же остановился, не веря своим глазам!
Над фойе обвалился потолок. По всей площади пола, очевидно, лежали обломки.
Но трудно было наверняка разглядеть хоть что-то, вокруг висели облака пыли, а фойе густо завалило камнем и штукатуркой. В желтом тумане я как сомнамбула перешагнул через елку - она лежала на полу, сломанная, с расщепленным комлем, от которого исходил тревожный запах смолы. И замер в растерянности.
Я не понимал, куда же подевались семьдесят пять детей, которые только что с песнями и смехом водили здесь хоровод!
В тот же миг отворилась дверь зрительного зала, и оттуда опасливо выглянул Саша.
- Закрывай дверь! - благим матом заорал кто-то из начальства, тоже выглядывая из-за угла. - И начинайте спектакль немедля, слышишь?!
Дверь тут же захлопнулась. Я помчался обратно, включать музыку в зал. А по лестнице, снизу, прорвав кордон Чекиста и завлита, уже остервенело лезли в фойе обезумевшие родители.
- Можно только богу молиться, что Карпухин и администраторы успели завести детей в зал, - завершила свое выступление Карабасовна. - Еще каких-нибудь пара минут, и в фойе было бы просто… - Она замолчала, подбирая нужное, вкусное слово. - Просто месиво! - с чувством выразилась директриса.
На этом наша экстренная летучка и закончилась. Выяснилось, что действительно обвалился потолок над большей частью фойе. И при этом ни одна душа не пострадала! Саша успел-таки к тому времени завести всех детей в зал. Спасло от многочисленных жертв еще и то, что на эту елку пришло слишком много ребят и родителей в фойе не пустили.
Спектакль кое-как доиграли, а потом зрителей, осторожно ступавших по разбитым доскам, вывели на лестницу. Театр закрывался на ремонт, и новогодняя кампания, таким образом, завершилась досрочно. Подведение же итогов Карабасовна многозначительно обещала после нашего вынужденного отпуска.
В этот миг я поймал на себе взгляд Николая Степаныча. На его лице уже угасла былая тревога, и оно выражало лишь усталость, как у человека, только что завершившего порученное ему очень важное дело. Но к тому времени мне было не до Морозова.
Странная, невероятная мысль не давала мне покоя в течение всего собрания. И, едва дождавшись окончания летучки, я опрометью кинулся в свою комнату. Там я вновь закрылся, уже второй раз за сегодня, с твердым намерением никому не открывать, пока…
Я еще и сам точно не знал, что будет потом. Нужно было все досконально проверить. Я рывком сдернул бобину спектакля, заправил фонограмму интермедии и перемотал на начало. Потом взял часы, придвинул к себе карандаш с блокнотом, надел «уши» и включил воспроизведение.
Мимо кабинки радиста проходили работники театра, переговаривались, обменивались мнениями. В фойе, наверное, уже работала милиция, следователь прокуратуры. Но я не слышал никого и ничего. Я вымерял каждый фрагмент фонограммы, от первого звука до очередного цветного ракорда. С точностью до секунды. А потом минусовал длительность музыки, которую я сегодня сокращал по просьбе Николая Степановича и по собственному желанию.
Я прекрасно знал все эти лишние, на мой взгляд, куплеты и кусочки музыки, которые уже привык урезать, покуда нас не застукало начальство. Поэтому я вновь и вновь перематывал назад каждый фрагмент, высчитывая отдельно время фонограммы, которая сегодня не прозвучала. Именно сегодня.
Я вспоминал интермедию, реплики актеров в «наушниках», наплывающие фоны и стихающие аккорды фанфар. Я не потерял в подсчете ни секунды. И в отдельном столбике расчерченного блокнотного листа понемногу вырастала колонка цифр. А я смотрел на нее с нарастающим трепетом и страхом.
Наконец пленка кончилась. Четыре минуты семнадцать секунд - это было время, на которое я сократил сегодня последнюю елку.
Потом я долго смотрел в замерзшее окно, за которым давно сгустились январские сумерки. Мне было холодно, душа казалась пустой и прозрачной, как вымытое окно. Я думал о тех двух минутах, за которые помреж Карпухин сегодня увел детей в зрительный зал. Ну, может, их было две с половиной. Об остальных двух минутах, в течение которых хоровод оставался бы еще в фойе, не сократи я фонограмму, я изо всех сил старался не думать. Но получалось плохо.
И тогда в дверь моей комнатки постучали. Негромко, но уверенно. Словно знали, что я здесь. А мне было уже все равно.
Я отпер звукооператорскую.
На пороге стоял Николай Степаныч.
- Огонек… - тихо сказал он. Но мне показалось, что в пустом коридоре его слова вдруг прогремели на весь театр. И театр вздрогнул и содрогнулся всеми стенами и потолками. И лишь сцена осталась незыблемой. Потому что сцены видали всякое.
- Спасибо тебе, - сказал Степаныч. И вдруг… поклонился. Низко, с достоинством.
В тот же миг кончики его волос, брови и даже ресницы вдруг осеребрило! Сверкнул морозный иней на пуговицах шубы, по ней весело разбежались тонкие ледяные иголочки. А в глазах ожили яркие и веселые огоньки. Ну, наверное, вроде того, как он называл меня, уж не знаю почему. Только у Степаныча их было два.
Я так и обмер, чувствуя, что крыша едет уже бесповоротно.
- Кто вы?!
Он усмехнулся, шагнул ко мне и неожиданно подмигнул. А потом приложил палец к губам и шепнул доверительно:
- Тс-с-с…
Быстро, почти воровато оглянулся, точно кто-то мог нас увидеть и услышать в темноте пустого фойе. И затем медленно, тщательно выговаривая слова, Николай Степанович произнес, словно припомнив давно забытую детскую считалку:
Я летел на крыльях ветра мно-о-о-го тысяч километров!
Над великою страною, где мосты как в сказке строят!
Я спешил, ребята, к вам - моим маленьким друзьям!
- Мороз Степаныч… - выдохнул я.
И дальше уже не мог выговорить ни слова. Николай Степаныч хлопнул меня по плечу и тихо прибавил:
- Пора мне. А ты оставайся. Спасибо еще раз. И… побереги свой огонек, приятель! Мало ли что…
Потом повернулся и просто шагнул во тьму. И она не замедлила укрыть его под своими сводами.
Вот и все. Остается добавить немногое.
Николая Степановича я с тех пор больше не встречал. В театр он не вернулся, в городе его не видели, а вскоре и я уволился. С собой на память я захватил из театра только коробку с цветными лентами ракордов, сам не знаю зачем. Она и сейчас пылится на книжной полке.
Спустя годы, вычитав в журнале, что прообразом мифического Деда Мороза принято считать в том числе и реального святого Николая, я даже не удивился. После того памятного спектакля в нашем кукольном театре меня вообще уже трудно чем-либо удивить.
И вы, наверное, не удивитесь, узнав, что эта новогодняя история случилась на самом деле? Честно-честно! И персонажи ее реальные, все, за исключением одного. Ну, вы поняли…
Хотя мне и сейчас кажется, что среди нас он - как раз самый реальный. Единственный из всех.
Во всяком случае, я в этом никогда не сомневался. Чего и вам желаю.
Community Info